Священные лики большого Леса.
О свидетельствах подвигов остяцких богатырей

«... – Какой муж с крепкими суставами ног родился...
    на другом конце города?
– Кольчугу с Сотней Торчащих Рожков
    Носящий Богатырь – мой брат там родился.
– После него кто родился?
– Звенящую Кольчугу из Блестящих Колец
    Носящий Богатырь – мой брат здесь родился.
– После него кто... родился?
– Богатырь с Остроконечным Мечом –
    мой брат здесь родился...»

С. К. Патканов. Былина про богатырей города Эмдера

Свыше ста лет минуло с тех пор, когда ученый мир императорской России впервые услышал легендарные истории из жизни остяцких богатырей, записанные в глубинах таежного Прииртышья Серафимом Паткановым. Полные загадочных образов, мрачного таежного колорита, ярких неожиданных эпитетов и контрастных сравнений, с чуждой «цивилизованному» уху ритмикой повторов – они явили современникам давно исчезнувший и совершенно незнакомый мир жизни западно-сибирских аборигенов.

За свою работу «Стародавняя жизнь остяков и их богатыри по былинам и героическим сказаниям» [1] исследователь получил Малую золотую медаль Русского географического общества. Однако картины легендарной жизни обских угров и современное состояние их быта (с которым сталкивались ученые и путешественники в конце позапрошлого – начале прошлого веков) являли разительный контраст. И мнения о том, можно ли верить историзму образов народной фантазии, разошлись. Одни, преимущественно историки, и прежде всего такие крупные и авторитетные исследователи эпохи феодализма, как С. В. Бахрушин, З. Я. Бояршинова, утверждали, что хорошо известные в русских актовых документах остяцкие «княжества» могли в прошлом достигать весьма высокого уровня социально-политического развития и даже приобретать формы, близкие к феодальным. Другие маститые специалисты, в их числе классики отече­ственной этнографической науки – В. Н. Чернецов и Б. О. Долгих, считали обско-угорское общество гораздо более архаичным. Побывав в начале прошлого века в Западной Сибири, они предположили, что в этом суровом краю «экономические условия не давали должной обеспеченности», а «муки родов культуры» были столь велики, что у народа не оставалось никаких сил на созидание чего-либо выходящего за рамки насущных потребностей, следовательно – и за рамки патриархальных родоплеменных отношений. Таким образом, разгорелась дискуссия об «остяко-вогульском» феодализме.

Прошли годы, утихли страсти, но историков и этнографов наших дней по-прежнему легко поделить на признающих высокий, фактически предгосударственный (как минимум – поздний военно-потестарный) уровень общественного развития аборигенов западно-сибирской тайги и на отрицающих подобный «прорыв» местного населения – заурядного потребителя чужих идей и технологий – к более прогрессивному общественному устройству.

А что же археологические данные? С одной стороны, они явили миру немало находок, свидетельствующих о том, что обско-угорскому обществу Приобья доступен был весь спектр достижений цивилизаций Востока и государств Поволжья. С другой – раскопки ряда поселенческих комплексов, в том числе и Эмдера, которому посвящена наиболее впечатляющая остяцкая легенда, дают унылый и весьма бедный материал.

В поисках ответа обратимся к одному из самых ярких и загадочных звеньев этой древней культуры – бронзовым отливкам с изображением человеческого лица – так называемым личинам.

«Чудские образки» или личины, которые наряду с другими предметами мелкой пластики время от времени находили в лесистой части Приуралья и Приобья, с давних пор привлекали внимание специалистов. Еще в начале прошлого века один из крупнейших российских археологов А. А. Спицын опубликовал обширный свод такого рода древностей, поступавших в Москву и Петербург из отдаленных районов Сибири. Он не ставил перед собой цели «строгого разбора ­материала» и попросту ­отнес эти поделки к «шаманским», поскольку «религия инородцев урало-алтайского мира есть шаманизм» [2]. С его легкой руки все изделия такого рода воспринимались впоследствии исследователями либо как атрибуты шаманских мистерий, либо в роли самостоятельных божков-шайтанов.

Однако со временем появились основания рассматривать личины в качестве сакрализованных изображений духов предков. То есть выполненных в бронзе портретов реальных людей, после смерти возведенных устной традицией в ранг сакральных покровителей.

Чтобы далекому от проблем археологической и этнографической наук читателю легче было разобраться, о чем идет речь, обратимся к обычаям традиционных верований таежных аборигенов Западной Сибири.

После смерти соплеменника обские угры (да и селькупы тоже) изготавливали особую куклу – иттерма (нгытарма), изображавшую покойного. Кукла эта в течение определенного времени (как правило, год) хранилась в семье, где ей оказывались все знаки внимания, положенные живому, очень уважаемому человеку. В дальнейшем скульптурки могли отнести в лес или на могилу, могли сжечь. Изображения самых почитаемых предков помещались в особые священные места на чердаках или в специальных лесных амбарчиках, где они начинали выполнять функции небесных покровителей, освящая своей помощью жизнь членов семьи, рода, племени. (Иерархия подобных образов достаточно разветвлена и устойчива в народной традиции.) Причем при всех разночтениях символики куклы изображали вполне конкретных людей и должны были быть узнаваемы. Некоторые из них даже могли содержать «частицы» реального человека, например волосы покойного и (или) кусочки его одежды. В наши дни достижению портретного сходства служит научно-технический прогресс: вместо того чтобы вырезать из дерева условно стилизованный лик человека, манси, проживающие на притоке Оби – реке Ляпин, наклеивают на голову куклы фотографию.

Среди прекрасных археологических находок, сделанных в последнее время уральскими коллегами, наряду с бронзовыми образками встречаются и замечательные «портреты», вырезанные из дерева. Они практически тожде­ственны своим металлическим «собратьям», но закреплялись на небольших куколках, собранных из кусочков меха, ткани и человеческих волос. Ясно, что «священного металла», каким с незапамятных времен считалась в тайге бронза, на всех не хватало, и отлитые из него персоны в силу необычных свойств материала могли иметь особый сакральный смысл и, скорее всего, принадлежать людям выдающимся. Соответственно, бронзовые личины предполагали весьма долговременное, если не вечное, хранение, что, по разумению древних, было необходимо для жизнеобеспечения и выживания популяции.

Из записок путешественников и трудов исследователей, в разное время посетивших глухие места таежного «захолустья», известно, что лица почитаемых идолов самого высокого ранга обивались металлом. К примеру, по данным Г. Ф. Миллера, одна из главных святынь обско-угорского мира – Белогорский шайтан «представлял (собой – Ред.) фигуру человека небольшого роста, очень грубо сделанную из дерева. Но дерево нельзя было заметить, так как все лицо идола было покрыто белой жестью и имело только отверстия для глаз и рта» [3]. Аналогичные сведения приводит и близкий гетману Мазепе Григорий Новицкий, сосланный Петром I в 1712 г. в Сибирь и волею судеб ставший первым этнографом остяцкого мира. Он, в частности, писал, что в Шокоровских юртах видел хантыйских божков, которые представляли собой «...в среде поленце отпятьдесят лет прикладами обитое сукнами, а наверху з жести изваянная личина, мало что быше подобие человека...». Особо Новицкий подчеркивает тот факт, что почитаемый «кумир изсечен из дерева в подобие человече, сребрено имеющ лице» [4]. Свидетельства такого рода можно было бы пополнить наблюдениями, сделанными в начале и середине прошлого века, но, думается, лучше будет обратить внимание на недавние находки этно­графа А. В. Бауло во время экспедиции к хантам. Так, в поселке Зеленый Яр ему удалось обнаружить фигурки духов-покровителей с лицами, покрытыми «серебром», а также небольшую матерчатую куклу с самым настоящим средневековым образком вместо лица.

Прекрасно сознавая недолговечность материала, из которого изготавливались идолы, остяки через несколько лет – как правило, семь (сакральное число) – их обновляли. Для этого они тесали новые тела, но, что особенно важно, при этом «жестяное лицо главного тонха не делается вновь, а прикрепляется на нового тонха. Все остальные металлические изделия тоже сохраняются» [5]. Таким образом священные персоны обретали вечность. Высокий ранг некоторых из них подтверждался и тем, что фигуркам в ряде случаев сопутствовали находки разнообразного оружия – мечей, сабель, наконечников стрел, копий, кинжалов и т. д., обладание которыми всегда было прерогативой богатырей и власть предержащих.

Итак, едва ли мы ошибемся, предположив, что бронзовые личины изображали не простых людей, а персон незаурядных, которые, уходя в мир иной, становились предками-покровителями и продолжали свое бытие в составе семьи, рода, племени. Находясь, разумеется, в другом измерении и будучи наделенными в связи с этим новыми, сверхъестественными возможностями. А поскольку мир мертвых мыслился зеркальным отражением мира живых и люди продолжали в сей юдоли вести «жизнь» аналогичную земной, оставаясь в прежних возрастных социальных группах, то масштабы новых возможно­стей духов-покровителей зависели во многом от исключительности прежних – земных – прерогатив умерших.

Но какое отношение наблюдения начала XVIII в. и тем более наших дней имеют к далеким-далеким столетиям?

Оказывается – самое непосредственное. Обращаясь с высоты сегодняшнего дня к тем временам, можно заметить, что таежный мир выглядит неким очагом стабильности в «котле» этно- и культурогенеза, бурлившего на открытых просторах Северной Азии с эпохи бронзы. «Большой лес» поглощал группы попадавших в него кочевников-скотоводов. Они неизбежно растворялись в среде аборигенов, привнося в их быт технологические достижения и духовные ценности собственной культуры. Нынешнее коренное население региона, а именно обские угры – ханты и манси (в прошлом остяки и вогулы), самодийцы – селькупы и лесные ненцы (еще недавно остяко-самоеды и, соответственно, просто самоеды) являются прямыми потомками обитателей таежного Прииртышья, Нижнего и Среднего Приобья эпохи раннего железа (кулайская культура) и средневековья (потчевашская, усть-ишимская, релкинская культуры). В разные исторические эпохи они встречались на южных опушках великого леса с кочевниками, испытывали на себе мощное духовное влияние их мира, впитывали и сохраняли его в традиционных системах своего мировоззрения. Хотя мало что радикально менялось в тайге: очень устойчив и предельно рационален быт ее жителей. И заимствовали они у пришельцев только то, что было действительно нужно, без чего нельзя было обойтись. А если уж что-то и внедрялось в их культуру, то бережно сохранялось веками, порой отходя на второй план и переосмысливаясь, а потом вновь актуализируясь, но почти никогда не исчезая бесследно.

Даже при первом, самом беглом взгляде на бронзовые личины внимание привлекают две вещи. Первая – это чрезвычайно обобщенные, очень похожие друг на друга лица, передающие не столько индивидуальные черты, сколько характерные признаки биологического вида. В редких случаях вокруг глаз могут быть намечены трехлучевые ресницы либо полосы татуировки (раскраски) вдоль щек или небольшие усики вокруг рта. Ясно, что ни о каких портретных характеристиках речи тут быть не может. Но ведь образы должны быть узнаваемы? И здесь принципиальное значение имеет вторая особенность этих поделок: сугубо индивидуальное оформление верхней (расположенной над линией бровей) части изделий. Разглядывая ее, легко прийти к выводу, что таежный мастер пытался доступными ему средствами в первую очередь донести до зрителя характеристики разного рода головных уборов.

Древние художники всегда были внимательны и весьма щепетильны в передаче деталей и ничего случайного не изображали. Само мировоззрение традиционного общества не могло поощрять таких вольностей – привнесения в канонические образы собственного видения мира. Следовательно, далеко не случайная форма верхней части отливок обусловлена тем, что основное значение в системе распознавания образа в древнем сообществе имел не сам портрет, а сопровождающие его статусные регалии.

Подобные принципы мышления были присущи не только представителям «примитивных» таежных культур, но и античному миру, с его поразительной пластикой скульптуры и непревзойденным реализмом изображения, где регалии как символ образа были не менее важны. Вспомним львиную шкуру и палицу Геракла, трезубец Посейдона, лук и кифару Аполлона, венок и виноградную лозу Диониса.

Во все исторические эпохи своеобразным «социальным паспортом», знаком отличия персоны были: головной убор, пояс, шейные гривны, дорогое клинковое оружие. Эта атрибутика, возникшая в воинской, дружинной среде, имела очень широкое, отнюдь не региональное распространение и через века в отдельных, в том числе и символических проявлениях дошла до наших дней. Думается, мы не погрешим против истины, если скажем, что девять человек из десяти, изображая короля, поместят ему на голову корону, генералу – папаху, былинному богатырю – сфероконический шлем. Точно так же для коренных жителей западно-сибирской тайги головной убор, а точнее, каноны оформления верхней части головы идола были важнейшим символом, зрительно связанным с образом конкретного священного персонажа и его рангом.

Все многообразие созданных в таежной глубинке сакральных образов может быть условно сведено к четырем основным типологическим группам: с заостренным, зубчатым, круглым и плоским «теменем». Так, остроголовый силуэт бронзовой личины или деревянного изваяния ассоциируется с боевым сфероконическим шлемом и, соответственно, – с высоким воинским, богатырским рангом персоны, послужившей «прототипом» идола. Согласно сведениям фольклора, воспевавшего героические деяния предков-богатырей и запечатлевшего их облик, последние отличались от обычных людей не только физической силой и телесной мощью. Они имели еще и соответствующее вооружение, а важнейшей составляющей комплекта их защитной боевой одежды был шлем. Этот элемент был настолько важным, что нашел отражение и в былинных именах-прозвищах богатырей: «Звенящую Кольчугу из Блестящих Колец носящий богатырь», «Семирядный Медный Шлем» и т. п. Сочетание, с одной стороны, стальной кольчуги, с другой – медного шлема может вызвать недоумение читателя. Но то, что шлем назван именно медным, глубоко символично. Это связано с пришедшими из глубины времен представлениями о меди как о металле – особом знаке сакральности и непобедимости. То, что шлем «семирядный», тоже не случайно, ведь семь – это особое, заветное число. И многорядность боевых наголовий также вполне находит объяснение в археологиче­ских материалах и изобразительной традиции. Так, реальные предметы, собранные из нескольких надвинутых друг на друга конических колец, смонтированных из свернутых металлических лент, хорошо известны по материалам Истяцкого клада. Изображение многорядного шлема легко усмотреть на приостренном, выполненном в форме колпака наголовье личины из Парабельского клада в Среднем Приобье и недавно обнаруженной бронзовой фигурке из пос. Шурышкары в Нижнем Приобье.

Кстати, сравнительно недавно в руки «черных археологов и собирателей древно­стей» где-то в районах Нижнего Приобья попал настоящий клепанный средневековый боевой шлем с железной основой и наружным покрытием из бронзы или меди, ныне исчезнувший в одной из частных коллекций. Вопросы о вероятной связи находки с упомянутым легендарным персонажем угорских легенд, похоже, останутся без ответа, ибо вся научная информация о комплексе, «подарившем» искателям столь раритетную вещь, вряд ли будет явлена миру, если она вообще была собрана.

Целый ряд деталей оформления верхней части головы «остротеменных» бронзовых личин, в том числе и сфероконическая форма макушки, навершие, рельефно выделенная налобная бляха, боевая полумаска, недвусмысленно указывают на изображенные здесь металлические шлемы. Серьезное тому подтверждение получил недавно А. В. Бауло. В одном из хантыйских домов ему удалось «не только зафиксировать хранение средневекового железного шлема в «священной» нарте, но и увидеть, как этот шлем воспроизводится в деревянной скульптуре».

А теперь обратимся к находкам, сделанным близ небольшого озера на правом берегу реки Суйга – левого притока реки Кеть, на окраине поселка Рыбинское. В их числе – выразительная фигурка человека со стилизованным туловищем и тщательно смоделированной головой в островерхом головном уборе, в котором легко узнается приземистый боевой шлем, состоящий из цилиндрической тульи и низкого конического верха. Похожие предметы воинской экипировки известны и в европейской изобразительной традиции. Аналогичный убор венчает голову фигуры «верхового воина, влекущего за волосы пленника», отчеканенного в медальоне на стенке золотого кувшина из так называемых Сокровищ Аттилы – клада VII—IX вв., обнаруженного в 1799 г. в Венгрии.

Поперек тульи шлема на рыбинской отливке хорошо заметна рельефная полоса – обруч с прикрепленными к нему изображениями двух птиц. Металлические фигурки пернатых, животных и человека на плоских обручах головного убора украшали нередко короны сибирских шаманов. То есть на голове рыбинской личины поверх шлема надета шаманская корона, чем древний художник хотел подчеркнуть, что умерший при жизни совмещал две функции: обладал и светской, и духовной властью. А это прямой признак военно-потестарного общественного устройства. По замечанию В. Н. Басилова: «Время вдохновенного избранника духов или божеств прошло. Царьку не нужен независимый священнослужитель, окруженный ореолом сверхъестественного избранничества. Ему удобно сосредоточить дела по связи с богами в своих руках...». Общество настойчиво приучают к мысли: царь – потомок богов и их главный жрец... Почему короны европейских монархов имеют отдаленное сходство с шаманской металлической шапкой? Скорее всего, потому, – отмечает исследователь, – что шаманская корона некогда послужила прототипом царской.

В круг личин с комбинированными головными уборами входит и «трехглавая» верхне-нильдинская фигурка начала II тыс. н. э., которая, вероятно, тоже изображает остяцкого князя. Наголовье этой персоны более сложно для расшифровки, но некоторые детали помогают все же понять его странное устройство. В основе реальных или мифологизированных объектов, облик которых пытались передать доступными средствами плоского литья древние мастера, лежали объемные трехмерные предметы.

Но далеко не всегда возможности изобразительной техники позволяли художнику воспроизводить их с соблюдением всех пропорций. И подчас, избегая сложных ракурсов, они дополняли фронтальное изображение элементами, которые едва ли могли быть видны под этим углом в реальности, но были очень важны для правильного восприятия образа. Так, верхняя часть лица верхне-нильдинской личины закрыта полумаской воинского шлема, купол которого скрывается надетой на тулью «короной» – лентой с низкими и широкими зубцами, увенчанными ­четырьмя довольно крупными головками-личинами. Очевидно (если помнить о вынужденном искажении перспективы и пропорций в древних изделиях), в реальности эти личины располагались на лбу, затылке и на висках, обеспечивая защиту с каждой из четырех сторон света. По той же схеме расположены деревянные остроголовые изваяния менквов-сторожей священного амбарчика Нер-ойки и Чохрынь-ойки, прикрепленные манси у его углов.

Таежные литейщики были очень рациональны, скупы в выразительных средствах и не изображали ничего лишнего. В этом им помогал широко распространенный в древнем мире мировоззренческий принцип – целое существует внутри любого наделенного смыслом фрагмента бытия. Таким образом, полумаски на личине было вполне достаточно, чтобы стало понятно, что здесь присутствует шлем, зубцы олицетворяли корону. Совмещение в изображении атрибутов светской и духовной власти рождало новую, понятную всем символику.

История народа... Иногда ее хранит ветхий пергамент старинных летописей, иногда оттиски на влажной глине клинописных табличек или резные изображения цилиндрических печатей… А порой она, как это и было у обских угров, представлена затейливыми фигурками бронзового литья либо легкой вязью тонких гравировок на светлом серебре восточной посуды. Во многом загадочные, их сюжеты вызывают споры в ученом мире и по-прежнему, оставаясь таинственными и не прочитанными до конца, пробуждают фантазию исследователей. Сложившаяся еще в эпоху раннего железного века традиция наносить рисунки на предметы, усиливая их сакральную сущность, получила особое развитие в таежной среде в эпоху средневековья. Именно сейчас на чужие в культурном плане вещи, например серебряную посуду из сасанидского Ирана, таежные аборигены наносят рисунки, корректировавшие сакральность предмета, привносившие новое содержание в существовавшие здесь рельефы. Без этих поправок смысл представленных образов для них был не столь очевидным и полным.

В обширной серии угорских изображений, отлитых из бронзы или процарапанных на полированной поверхности металла, обращает на себя внимание яркая серия воинственных мужских образов в трехлучевых коронах, с гривнами, поясами и саблями в разведенных в стороны (и согнутых в локтях) руках, стоящих на полусогнутых, развернутых в профиль ногах. Такое положение конечностей придает персонажам фигурам позу полуприсяда, что невольно вызывает ассоциации с некими танцевальными па. Смысл таких одиночных и групповых сцен чаще всего истолковывается в русле почти канониче­ского мнения В. Н. Чернецова и В. Ю. Лещенко, увидевших здесь воинственный танец шаманов и изображения духов-менквов. И действительно, сакральные мистерии в таежном Приобье, включавшие в себя манипуляции с оружием, еще в позапрошлом веке описывали Н. А. Абрамов, В. Н. Шавров, М. А. Кастрен. Впрочем, существует и другой подход, связанный с восприятием фигур не в динамике танца, а наоборот, в статике, присущей пластике субъектов обско-угорского искусства; когда при всей живости отдельных фигур для композиции характерна статичность, завершенность, которая доносит до зрителя не сам ход процесса, а его итог, финал, – т. е. то, что уже есть, и что уже произошло.

Персоны в коронах Исследователи часто видят здесь воинственные шаманские пляски. Позы фигур позволяют идентифицировать эту композицию как коллективный танец. Известно, что шаманы при камлании использовали особые сабли, помогавшие им бороться с враждебными духами. Тогда следует признать, что здесь изображено несколько шаманов. Но в целом, комплекс изображенных регалий, свойственен большим князьям. Позы их, возможно, навеяны избражениями на иранских и византийских серебряных блюдах. В фольклоре обских угров эпизоды с плясками отсутствуют. У кулайских художников – предшественников угорских мастеров – их также нет. Кулайцы изображали лишь личину, корону, гривну и оружие

Обратим теперь внимание на знаменитый серебряный, хазарский по происхождению ковш, обнаруженный в 1886 г. на Коцком городке в низовьях Оби (Смирнов, 1905; Даркевич, 1976). На внешней стороне его рукояти находится изображение единоборства двух спешившихся всадников, а по ободку – сцены богатырской охоты, представленные рельефными изображениями всадника, стрелка из лука, коней, собаки, медведей, оленей, кабана и т. д. Сценография сюжетов легко находит свои соответствия в цикле мифологических воззрений угорского населения. Здесь и особо почитаемые животные, изображения которых хорошо известны среди отливок и рисунков на бронзовых зеркалах-дисках еще кулайского времени, чей образ в эпоху средневековья воплотился в многочисленных сакральных отливках из светлого металла. Здесь же присутствуют конь и всадник, вероятностные параллели которых с божеством Мир-сусне-хумов в представлениях лесных аборигенов вполне отчетливы. А сцена борьбы двух «богатырей» и отдельно стоящая оседланная лошадь вполне созвучна коллизиям мифа о том, как Мир-сусне-хума выиграл состязание со старшими братьями и получил над ними старшинство, первым привязав свою лошадь к небесной коновязи. Все эти персонажи небесного круга расположены на соответствующем месте – на верхнем ярусе изделия – широком кольце бортика вокруг емкостной полости. Устройство ковша вполне допускает фигуральное восприятие кольца бортика и его внутренней части как метафору «дырки» в небе – мифологиче­ского отверстия, связывающего миры, сквозь которое в преданиях «горние» существа наблюдают за тем, что творится внизу и могут спускаться на землю. В данном случае дно и стенки ковша как раз и выступают ее подобием. В оригинале они совершенно гладкие, на них нет изображений, и мир, таким образом, оказывается пустым. А это противоречит установкам мифологиче­ского сознания. И таежные мастера исправляют «ошибку», процарапывая картину, актуальную для духовной культуры того времени. В данном случае все обозримое пространство оказывается заполненным многочисленными разномасштабным фигурами людей в острозубых трехлучевых коронах, с саблями в руках, в вышеупомянутой, словно в присяде «танцующей» позе. При этом центральная фигура вдвое больше остальных. Вверху над ее головой нарисован лось с крестом на крупе, очевидно, символизирующий некое общее идеологическое единство изображенных персонажей. Внизу под ногами и между фигурами – скопление из кружков, овалов и знаков, напоминающих по замечанию А. А. Спицына, «камни, облака или что-нибудь иное». Подобные изображения вооруженных персон в коронах встречаются и на блюдах, найденных еще до революции в районах Приуралья и в том числе близ села Слудка, деревень Аниковская и Больше-Аниковская. Известны они и среди предметов плоского литья.

Обратимся теперь к позам этих людей с позиций трехмерной модели. Ключом для их понимания могут служить два византийских блюда из Слудки. На одном поверх уже имевшегося изображения лошади выгравирована фигура человека в характерной «пляшущей» позе, с саблей в одной руке. Он «посажен верхом». Это очевидно как из самой композиции, так и из ряда деталей изображения. У всадника прорисованы левые рука и нога, которые должны быть обращены к зрителю. Правые же конечности так и не завершены. Нога «скрывается» за спиной лошади. Общая композиция рисунка, характер изображения всадника, развернутого на зрителя (и как бы наезжающего на него), предполагают и соответствующий разворот корпуса лошади. Зрительное восприятие этого факта затрудняет «разнонаправленность фигур – лошадь изображена в профиль, а всадник – анфас. Однако подобная пространственная асимметрия – отнюдь не уникальный случай, а распространенный во времени и пространстве прием архаичного искусства. Например, в наскальной живописи с профильными изображениями коней и развернутыми к зрителю корпусами всадников. Аналогичные фигуры верховых можно встретить среди граффити и бронзового литья Нижнего Приобья и Приуралья и даже среди аппликаций божественного небесного всадника Мир-сусне-хума на поверхности жертвенных покрывал обских угров. То есть такое положение дел отнюдь не смущало таежного зрителя. Ситуация оказывалась столь типичной, что, похоже, именно профильное изображение лошади, исходно отлитое на дне блюда, максимально устраивала угорского гравера. Ведь человек того времени, владея языком образов, «погашал» в сознании несоответствия (значимые лишь для нас) и прекрасно понимал, что хотел сказать художник.

На другом византийском блюде из той же Слудки первоначально представлена сцена так называемого «кормления змеи». Опустившись на колено, молодая женщина склонилась перед стоящим на тумбе сосудом. Одной рукой она приподнимает его крышку, другой протягивает кувшин к голове свесившейся из него змеи. В левой части блюда поверх тумбы с сосудом выгравирована одиночная фигура мужчины в трехрогой короне, с выделенным поясом и клинком в руках, для которой постамент на заднем плане служит своего рода «троном». В итоге сцена может «прочитываться» как изображение восседающего на нем владыки, перед которым склонилась женщина.

Мир-сусне-хума – популярное божество обских угров. Он сидит, положив одну руку на гриву лошади, другую на ее круп, в позе, обычной для отдыхающего кочевника. Небесный всадник словно только что выиграл состязание со своими братьями, которое дало ему право на управление людьми. В эпоху средневековья облик божества приобретает воинственные черты. У бронзовых фигурок появляется оружие (палаш с кольцевым навершием), которое становится обычным атрибутом изображений Мир-сусне-хума.

Статусным фигурам вообще не положено стоять. Это правило работает не только при пышных дворах средневековых владык Востока и Запада, но и в более «демократичной» (в том числе и с позиций демонстрации ранговых прерогатив) кочевой среде, влияние которой на формирование обрядовой практики и цикла мировоззренческих установок населения западно-сибирской тайги уже давно не вызывает сомнения. «Сидят» древнетюркские каменные изваяния Сибири, даже самые простые и стилизованные, «сидят» и половецкие каменные бабы Восточной Европы. У одних на эту позу указывают, подвернутые калачиком ноги, у других – при отсутствии рельефного изображения такой части тела, низко подвязанные пояса с оружием, которые, располагаясь над самой землей, не оставляют места для воспроизведения распрямленных ног. У третьих на согнутые в коленях ноги недвусмысленно намекают положенные прямо перед изваяниями валуны, далеко не все из которых при ближайшем рассмотрении оказываются связаны с крепидой. У четвертых половецкие мастера просто вырезали на обратной стороне изваяний спинки складных походных кресел... Возможности реализации такого «протокола» известны в мелкой скульптурной пластике обских угров. Так, среди древностей таежного круга (Барсов городок, святилище Усть-Полуй) встречены вырезанные из рогов оленей фигурки сидящих персонажей (Федорова, 2011). В общем актуальность такого рода субъектов в пантеоне местного населения на вызывает сомнения. Другое дело – как передать подобные позы в графике, гораздо более распространенной и общедоступной? Вот и появляются на металлической посуде процарапанные фигурки со статусными регалиями (клинковое оружие, гривны, пояса, особый головной убор) с разведенными в стороны руками и согнутыми (словно в переплясе) в коленях ногами

Нашему современнику, воспитанному на реализме творений титанов возрождения и последующих великих открытиях мастеров кисти и резца в сфере тонко­стей передачи глубины пространства игрой светотеней и перспективных искажений предметов переднего и заднего плана, позволяющих моделировать на плоскости характеристики трехмерного объекта, привыкшему к возможностям фотографии и компьютерной графики, давно забывшему трудности воспроизведения на школьных уроках рисования фигуры идущего навстречу человека, протянувшего к зрителю руки либо просто сидящего к нему лицом, трудно представить себе те сложности, которые вставали перед древними художниками. Неудивительно, что даже признанные мастера живописи ренессанса предпочитали выстраивать композицию таким образом, чтобы она позволяла избежать сложных фронтальных ракурсов. В тех же случаях, когда нельзя было поступить иначе и надо было передать именно в анфас сидящие фигуры, средневековые мастера различных школ и народов демонстрируют удивительное совпадение в основных закономерностях построения ее позы и положения ног – полусогнутых, с разведенными в стороны коленями и сближенными ступнями. Аналогичные приемы можно увидеть в художественном наследии мастеров и Руси, и Византии, и Западной Европы, и Ирана, и… обских угров. Например, так передан образ сидящего на троне царя Давида в окружении двух стоящих персон на лицевой поверхности серебряного среднеазиатского блюда из угорского святилища в районе Нижней Оби, обнаруженного в 1999 г. д. и. н. А. В. Бауло в числе особо почитаемых предметов. В данном случае вообще снимается вопрос о возможности непосредственного знакомства и заимствования угорскими мастерами подобных приемов воспроизведения сидящих фигур. Тем более что это нижнеобское блюдо само содержит следы доработки резцом местного умельца.

Напрашивается вывод о том, что сакральные персонажи сидят. Но кто они? Всадник в центре упомянутого блюда из Слудки, несомненно, Мир-сусне-хума, младший сын верхового бога Нуми-турума. «Объезжая землю, объезжая воду» (считается, что он это делает ежедневно), «Мировой надзиратель» помогает праведно живущим, наставляет на путь истины заблудших, вразумляет неразумных, карает грешников (воров, лжецов, обманщиков, скряг). Непременные атрибутьт Мир-сусне-хума – белый конь и птичка рейтарнан-уйрищ, возвещающая смену дня и ночи. Здесь эта птичка имеет довольно внушительные размеры, одета в «шлем» (примета времени) и находится между солнцем (символ дня) и луной (символ ночи). Для полноты картины художник поместил под чертой (землей), на которой как бы стоит конь, рисунки рыб – так показаны вода и подводный мир. В верхней части блюда два ряда фигур – в первой шеренге в коронах, во второй – в островерхих шлемах. (Художник использовал для этой цели уже имеющийся на блюде растительный орнамент, доработав некоторые его элементы.) «Коронованные» – очевидно персоны высшего ранга – князья, фигуры в шлемах – вероятно, воины, «косатые богатыри».

Для рогового нагрудника использована расщепленная и распрямленная лопата лосиного рога. Вероятно, ее в свое время размочили с последующей сушкой под прессом. Ее размеры не позволяли полностью прикрыть грудь, поэтому нагрудник был сделан составным. Вторую, утерянную, часть вырезали из другой половины рога, расщепленного на продольные плоскости по пористой сердцевине. Скорее всего, каждая из частей нагрудника крепилась на своей поле распашных доспехов, хорошо известных по этнографиче­ским данным и изобразительным материалам эпохи средневековья. Преимущество этого покроя заключалось в том, что в такие латы воин мог облачиться сам, без посторонней помощи.

Цельный нагрудник из части китового позвонка и роговой нагрудник роднит характерная форма, а главное – сходство изображений, процарапанных на панцирных пластинах. В обоих случаях это персонажи в головных уборах, похожих на короны, с гривнами на шеях и с двумя короткими мечами в руках

В ту далекую историческую эпоху некоторые вещи – головной убор, пояса, шейные гривны, дорогое клинковое оружие, – как уже говорилось, имели характер «социального паспорта», являлись знаком отличия. Именно этот набор и очерчивает круг рассмотренных образов, которые выделяются четко обозначенным трехрогим головным убором и клинками в руках. Средневековые художники акцентировали внимание зрителя на знаковых вещах, предметах-символах, которые служили как бы эмблемой общности, группы, сословия. Именно эти символы и являются решающими в восприятии статуса изображенных. Часто мастера, поступаясь целым, изображали только голову в короне, гривну и клинки, сводя таким образом рисунок к эмблеме, что в общем-то близко к логике «аватарок» наших дней. Подобные эмблемированные рисунки, очевидно, неслучайно встречаются на крупных нагрудных панцирных пластинах кулайского времени. Есть такие личины и на более поздних вещах (Больше-Аниковское блюдо). Туловище и поза фигур, таким образом, в этих случаях оказываются не главными элементами изображения, ведь в представлениях обских угров тела богатырей высшего ранга... прозрачны!

На бляхе изображены три князя. Фигуры братьев-правителей – популярный сюжет таежного искусства. Обращает на себя внимание необычная форма головных уборов, которые напоминают трехлучевые короны, снабженные полумаской боевого шлема. Рельефно отлитые на ее поверхности персоны выделяются и другими регалиями высшей власти: поясами, шейными гривнами и дорогим клинковым оружием. В традиционных обществах с их достаточно простой иконографией образа огромное значение играл не сам портрет человека, а регалии, проясняющие его положение в обществе. В этих коронованных особах узнаются «большие» князья. Персонажи различаются между собой только шейными гривнами, указывающими на их социальное положение. Самая солидная гривна у центральной фигуры, чуть поменьше – у фигуры слева. Лидер у таежников определялся не возрастом, а своим опытом и способностями. Занимая лидирующее положение, он был не господином, а «первым среди равных»

Кажется, в этом случае речь может идти уже не о шаманах, а о потестарных предводителях высокого, как минимум княжеского, ранга. Впрочем воспроизведение фигур в коронах с оружием в руках не является достоянием исключительно графических приемов. Сюжетно и композиционно очень близкие изображения встречаются среди рельефных предметов металлического литья. В числе последних присутствуют как одиночные фигуры (Барсовский I могильник), так и групповые построения (Шайтанский мыс) . Три аналогичные фигуры в коронах, с клинками в руках и в позе «полуприсяда» воспроизведены на поверхности массивной серебряной бляхи с Шайтанского мыса. Как и на рисунках с поверхности металлической посуды, они демонстрируют между собой значительное сход­ство и различаются размерами и атрибутами, в частности, шейными гривнами, указывающими на отличия в иерархии (социальном положении). Самая солидная гривна – у наиболее крупной фигуры в центре композиции, чуть поменьше – у фигуры слева, у третьей она вообще не читается. В этом сюжете можно усмотреть изображение трех «князей», трех братьев – известных персонажей устной традиции, правивших в таежных городках. Лидер среди последних у таежников определялся не возрастом, а опытом и знаниями. И занимая главенствующее положение, он был не господином, а «первым среди равных». Вообще композиции, связанные с образами трех владык, братьев-хозяев, в таежной среде не редкость. Они могут и не иметь столь выраженной властной атрибутики. Однако их воинский статус так или иначе подчеркивается. Например, военными трофеями, нередко выступают головы поверженных врагов, которые держит в руках центральный персонаж на ажурной бляхе из Васюганского клада в Томском Приобье. Устойчивость подобных сюжетов едва ли случайна. За ней должно было скрываться какое-то особо важное для таежного мироощущения явление, вероятно, более значимое, чем зрелище танцев с оружием. Пожалуй, как дополненные сакральной составляющей свидетельства сложной социальной структуры таежных сообществ – своего рода «иллюстрации» к истории обских угров эпохи военно-потестарной организации и сложения территориальных объединений.

На Ажурной бляхе из Васюганского клада и на рисунке на дне серебряной чаши из Приуралья изображены фигуры братьев-хозяев. На бляхе у «старшего» видны в руках отрубленные вражеские головы. Из героических преданий средневекового Обь-Иртышья следует, что техника снятия скальпа включала отделение головы, точно так же, как это практиковалось столетиями раньше у жителей Верхнего Приобья. Вероятно, головы врагов считались почетными трофеями. Во всяком случае среди граффити на серебряной посуде и мелкой бронзовой пластике нередки подобные изображения «старшего» князя с этими жуткими знаками победы в руках или у пояса. Чем больше набиралось такого рода военных «триумфов», тем выше был статус победителя

Все рассмотренные нами предметы старины – это изображения разного рода духов, менквов, божков-шайтанов, чем они и являлись в представлениях аборигенов Большого Леса. Мы же постарались выделить в них набор некогда реальной и актуальной для древних обществ социальной символики (разумеется, канонизированной в качестве атрибутов священных персон). И увидели в них (в частности, в бронзовых личинах) современников былинных остяцких воителей – «железных волков с заиндевелыми боками» и «косатых богатырей с оленьими ногами, свирепых рук и ног суставами», сжигаемых страстью к войне и подвигам, оставляющих в разоренных городках «площади усеянные телами мужей и жен» – легендарных воинов далекой эпохи, когда полыхал огнем «многоязычный рот» девы Тарн *, когда огромный филин с человеческим лицом взлетал над Лесом.

*Остяцкая богиня войны

1. Патканов С. К. Стародавняя жизнь остяков и их богатыри по былинам и героическим сказаниям // Живая старина. 1891. Вып. III—IV.

2. Спицын А. А. Шаманские изображения // Записки отделения русской археологии Русского археологического общества. СПб., 1906. Т. 8. Вып. 1

3. Миллер Г. Ф. История Сибири. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1931. Т. 1. С. 248.

4. Новицкий Г. Краткое описание о народе остяцком 1715 г. Новосибирск, 1941. С. 55, 72.

5. Городков Б. Н. Поездка в Салымский край. // ЕТГМ (Ежегодник Тобольского губернского музея). Тобольск, 1913. Вып. 21. С. 52.

6. Шульц Л. Р. Краткое сообщение об экскурсии на реку Салым Сургутского уезда // ЕТГМ. Тобольск, 1913. Вып. 21. С. 9.

Литература

Бауло А. В. Серебряное блюдо с Малой Оби // Археология, этнография и антропология Евразии. 2000. № 4. С. 143—153.

Бауло А. В. Атрибутика и миф: металл в обрядах обских угров. Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2004. 160 с.

Бауло А. В. Древняя бронза из этнографических комплексов и случайных сборов. Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2011. 260 с.

Гемуев И. Н., Бауло А. В. Святилища манси верховьев Северной Сосьвы. Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 1999. 240 с.

Гемуев И.Н. Некоторые аспекты культа медведя и их археологические аспекты //Урало-Алтаистика. Археология, этнография, язык. Новосибирск: Наука, 1985. С. 137—144.

Даркевич В. П. Художественный металл востока VIII—XIII вв. Произведения восточной торевтики на территории европейской части СССР и Зауралья. Л.: Наука, 1976. 199с.

Смирнов Я. И. Восточное серебро. Атлас древней серебряной и золотой посуды восточного происхождения, найденной преимущественно в пределах Российской империи. СПб.: Изд-во. Имп. Археологической Комиссии, 1909. 18 с., 130 табл.

Пелих Г. И. Шелаб – крылатый дьявол (Из истории селькупской мифологии) // Вопросы этнокулдтурной истории Зарадной Сибир. Томск: Изд-во Том. гос. ун-та, 1992. С. 77—91.

В публикации использованы иллюстрации из книги А. И. Соловьева «Оружие и доспехи» (Инфолио, 2003)